Deep in work[СИ] - Анастасия Вихрова

Прислонившись спиной к стене, я всем телом ощущала твою кожу, твой живот, покрывающийся мурашками возбуждения. Решительно, словно отчаявшись на прыжок в холодную прорубь, я зажала в руке бокал с алкоголем и направилась к окну, возле которого ты.

Почему это случилось с нами и что это было для тебя? Мимолетная приходить или разрывающее меня желание разбудило и твой дремлющий вулкан? И о чем ты думала тогда, молча и пристально наблюдая, как я для храбрости лью в рюмку коньяк? Ты не проронила ни слова, отпивая из стаканчика красное вино. Довольно паршивое, замечу. Какие мысли вертелись в твоей голове, пока я, судорожно хватая горлом воздух, пыталась скрыть свою растерянность?

Коньяк вливался в рюмку, распространяя аромат мягкого тепла, точного такого же, как разлившаяся в моих венах слабость. Да если бы ты и сказала хоть слово, разве я услышала бы его? Кровь в моих ушах пульсировала с такой яростью, что казалось решила вырвать сквозь мои барабанные перепонки наружу. Приговор вынесен. Осталось привести его в исполнение. Стакан наполнился. Мне стало страшно.

Я кожей ощущала ее дыхание. Ее, стоящей всего в метре от меня. Приливы и отливы ее легких. Казалось, при желании можно услышать, как вино, которое она пьет, совершает путешествие по ее внутренностям. Взяв в руку стакан, я заглянула в него, как заглядывают в темный колодец. Я собралась с духом, я уняла дрожь колен. Я совершаю шаг, я прыгаю в бездну. Я выпила его один глотком. Но не быстро — обстоятельно, с чувством, будто оттягивая мгновение казни. Мне всегда нравился этот вкус — мягкий вкус хорошего армянского коньяка. Пьянящий терпкий вкус. Твой вкус.

Ты смотрела на меня, не отрываясь, с легкой снисходительной усмешкой. Мне не был понятен ее истинный смысл — то ли ты смеешься надо мной, то ли пытаешься скрыть собственную растерянность. Поставив пустой стакан на подоконник, я окунулась в твой взгляд, ища ответ на вопрос, который давно мучает меня. Но он был черен, этот взгляд. Черен и пуст. Моргнув, ты отвела глаза, лишив меня надежды на спасение. Предложение было сделано. Но сватовство не состоялось.

Ты стала моим сном, моим бредом, моей воспаленной болезнью и непрекращающейся галлюцинацией. Моим недугом, от которого я больше всего не желаю излечиться. Иногда, посреди шума проскальзывающих неясных контуров людей и машин, посреди сыплющегося колючего снега мне казалось вдруг, что от звука голоса до легкого шелеста волос, вся ты — сплошь призрак моего сознания. Не более, чем фантазия доведенного до отчаяния либидо. Вздрогнув, я поднимала к сырому небу лицо, пульсируя горлом, кишками, всем своим передернувшимся от страха существом пугаясь, что уже давно и окончательно свихнулась на желании обладать тобой.

И никто не мог переубедить меня в обратном.

— Уже уходишь? — Вован, отбуксировавший секретаршу к общему столу, смотрел на меня осоловелыми глазами, — Ну и ну! Праздник в разгаре, а ты!

— Да. Пойду, — я натянула куртку на плечи.

— Бирюк! — сказал Вован, — Ну, никакого вкуса к жизни… — и он махнул на меня рукой.

«Ну, вот, ну, вот, — обмотав шею шарфом, думала я, шагая по плохо освещенной дороге к метро, — И жених из меня не удачный и ко всему прочему еще и бирюк». Я шла, с наслаждением прислушиваясь к убыстряющемуся шагу своих ног, находя в гулком эхе пустой улицы успокоение. И казалось, за спиной безмолвной толпой вырастают еще сотни и сотни меня, таких же отстраненных и пасмурных бирюков, сплоченных в единый фронт, готовых отстоять меня в случае нападения. Но нападения не было. Мои бастионы рухнули, так и не дождавшись штурма. И неясная стена растворялась, оставляя меня тет-а-тет с моросящей городской ночью, готовящейся впасть в почти антарктическую спячку.

«И куда я бегу?» — метро давно закрыто, в нашем квартале мажорных офисов жизнь умирает после семи безо всякой надежды на такси. Да и какое такси? В кармане полтинник с мелочью. Можно вернуться, занять денег у Вована, попросить начальника подкинуть меня или… самолюбие упрямо толкало меня вперед, дойти до дома пешком.

«К рассвету как раз доберусь», — с досадой признала я и наступив на горло собственной гордости, решительно развернулась навстречу желтым фарам далекой машины, которая слепила меня дальним светом. «На фига в городе врубать дальний свет? — подумала саркастически я, ослепленная и зажмуренная, — Человек явно что-то потерял»… Машина практически ослепила меня, до такой степени, что я была вынуждена остановится. Нет, ну надо такой ксенон себе воткнуть, что у людей глаза выжигает!

— Извини, — сказала ты, притормозив и открыв пассажирскую дверь, — Боялась тебя не увидеть.

Я сижу на краю кровати, голая, задернувшая простыней, словно занавеской, бедра и усталую промежность, опираюсь локтем одной руки о колено, курю, стряхиваю пепел с некрепких сигарет. И смотрю в пол. Наши случайные спальни превратились в наши казематы, как только нам стало нечего сказать друг другу. Ты, отвернувшись от меня, работаешь. Ты всегда работаешь после секса, и это меня… не знаю, унижает что ли.

— Тебе долго еще? — спрашиваю я и мучительно хочу сплюнуть. Сплюнуть черной угольной слюной уставшего кочегара. Мои руки перепачканы мазутом твоих сочлененений. Они пахнут тобой, твоим еще горячим машинным маслом.

Наша близость превратилась в факт. В действо. В событие, точно выверенное пустыми ячейками твоего ежедневника. Наша страсть стала поездом дальнего следования, в клубах белого пара подкатывающего к замороженному перрону. Он не отстает от графика, не стоит на перегонах, с ним не случается крушений, в нем лишь заканчивается уголь. Забывают подбросить в топку. В котлах падает давление. Поршни ходят все медленнее.

Я затягиваюсь глубоко, глядя, как маленький уголек торопливо подбегает к фильтру в бесплодных попытках ужалить мои пальцы. Я затягиваюсь глубоко, слыша, как жадным красным сжирается папиросная бумага, умирает, подернувшись серым бархатным налетом, всплеснув напоследок перепуганно-радужным всполохом. Я затягиваюсь глубоко, чувствуя разрывающиеся бронхи пораженных легких. Легкие чпоки созревших древесных почек выбрасывают свой сок подобно моим внутренностям, извергающим из себя влагу взорвавшихся капилляров. Я затягиваюсь глубоко, напрасно пытаясь ощутить кончиком языка табачный дым, натыкаясь лишь на следы твоего недавнего присутствия — остатки твоего тягучего вкуса.

— Я вижу тебя только в электрическом свете.

— Это упрек? — ты вскользь с улыбкой взглянула на меня и вновь уткнулась в ноутбук.

— Нет, — говорю я, — Это наша с тобой реальность.

— Послушай, — ты посмотрела мне прямо в глаза, — Я никогда не лгу тебе. Ты понимаешь это?

Я понимаю, что между понятиями «не лгать» и «говорить правду» лежит огромная пропасть. Она мне не лгала, она всегда говорила мне только правду. А еще, она не лгала мне, но и правды — не говорила.

— Мне пора, — говорю я, не двигаясь с места.

— Иди, — отзываешься ты, не делая попытки меня задержать. Твое занятое лицо освещено экраном ноутбука, я смотрю на него и не знаю, чего мне хочется больше — поцеловать тебя и ударить наотмашь. А ведь раньше все было совсем иначе.

— Привет! — говоришь ты, и сильно взяв за лицо, целуешь в рот. Целуешь так, как умеешь целовать только ты. Сегодня мое сердце шрамировано призраками прошлых увлечений, разочарований, побед и поражений. Оно сшито суровыми нитками через край, но рану, нанесенную твоими губами, я буду долго и бережно лелеять, не давая ей шанса зарубцеваться, — Привет! — говоришь ты, садишься напротив, запрокинув ногу на ногу, и прикуриваешь сигарету. Я завидую ей, тонкой и длинной, которую ты пьешь своими легкими. Я ревную даже к фильтру, даже к вкусу табака на твоих губах, — Ты скучала по мне?..

Не существует таких букв, из которых можно было бы составить слова моего ответа. Нет таких звуков, которые передали бы всю правду. Словно отбившееся от стаи животное, я была изгнана в пустыню, полную темных признаков сомнений, где ты покинула меня, не дав ответа ни на один вопрос. И я просуществовала в этой пустыне целые сутки, а сутки без тебя равны тысячелетию. Но тебе не стоит знать об этом. О том, насколько ты делаешь меня слабой. Слабость — унижает. Что я могла сказать в ответ? Только лишь:

— Некогда было… — и посмотреть в окно, где тихую московскую улицу заносило мелким, как морской песок, снегом.

— Скажи, — зрачки твоих глаз расширяются и ты тянешься ко мне всем своим тонким телом через высокий квадратный стол, — Скажи, что это неправда… скажи же… ну, скажи…

— Конечно, неправда, — признаюсь я, чуть дрогнув, и ты откидываешься на спинку стула с улыбкой то ли удовлетворения, то ли торжества.

— Вы уже готовы сделать заказ?.. — девушка-официант по-страусиному составила ножки вместе и почти ласково посмотрела на нас.